Memorias de la jinete doncella (segunda parte)

Durova Nadezhda Andreevna

Memorias

El general y sus oficiales se habían despertado ya hace tiempo y preparaban todo para desayunar en el cuarto del general; en ese momento llegué. Conversaban ruidosamente entre ellos, pero al verme callaron súbitamente. El general, con una expresión de sorpresa, caminó hacia mí:

—¿De cuál pelotón eres? —preguntó apresuradamente.

Yo respondí que todavía no tenía el honor de pertenecer a ninguno de ellos, sino que había venido para pedirle su misericordia al respecto. El general me escuchaba sorprendido:

—No te entiendo. ¿Acaso no formas parte de ningún pelotón?

—De ninguno.

—¿Por qué?

—No tengo el derecho.

—¡Cómo! ¿Qué significa eso? ¿Acaso un cosaco no tiene el derecho de pertenecer a un batallón de cosacos? ¡Pero qué tonterías dices!

Respondí que no era cosaca.

—¿Qué eres entonces? —preguntó el general que ya empezaba a perder la paciencia—, ¿por qué has venido vestida como un cosaco y qué es lo que quieres?

—Ya se lo he dicho, general, quisiera tener el honor de formar parte de su batallón, aunque sea hasta que lleguemos donde las tropas regulares.

—De todos modos debo saber quién eres, joven, y, por encima de todo, ¿acaso no sabes que con nosotros solo pueden servir cosacos de nacimiento?

—Yo no tengo esa intención, pero le ruego su permiso para acompañarlos con el rango y el uniforme de un cosaco, bajo sus órdenes o las de su batallón, hasta donde las tropas regulares. Con respecto a su pregunta de quién soy yo, solo puedo decirle esto: soy un noble que escapó de la casa de su padre para servir en la guerra sin la voluntad ni el conocimiento de sus padres; solo puedo ser feliz bajo este llamado, el militar, y por eso he decidido dejarlo todo a su voluntad; si usted me toma bajo su protección, encontraré la forma de incorporarme al ejército.

El general me miraba con empatía mientras hablaba.

—¿Y qué puedo hacer? —dijo a viva voz, mientras se daba la vuelta hacia un yesaúl que estaba allí sentado—. ¡No tengo corazón para negárselo!

— ¿Y para qué negarse? —respondió el yesaúl indiferentemente—, solo déjelo venir con nosotros.

—¿Y no nos dará problemas?

—¿Cuáles? Al contrario, sus padres le agradecerían eventualmente por haberle dado refugio a su hijo. Con esa determinación e inexperiencia, le será muy fácil meterse en problemas si lo deja ir.

Mientras esta pequeña conversación entre el general y el yesaúl tomaba lugar, yo estaba parada, apoyada en mi sable, con la firme determinación de, si se negaban, cabalgar en mi mascota montañesa e irme hacia mi objetivo determinado.

—Está bien, joven —dijo el general mientras se daba la vuelta hacia mí—, formarás parte de nosotros. Pero te advierto que pasaremos por el Don y allí no suelen asentarse tropas regulares. ¡Szhedrov, dale un caballo cualquiera!

Un cosaco alto, el mensajero del general, fue a cumplir con su orden; pero yo, ansiosa por cumplir el rol de un soldado subalterno, dije: “Ya tengo un caballo, su excelencia. Si me lo permite, iré en él.” El general rio: “¡Qué mejor! ¡qué mejor! Irás en tu propio caballo entonces. ¿Cómo te llamas pues, buen hombre?” Yo dije que me llamaba Aleksandr.

—¿Y tu patronímico?

—Mi papá se llamaba Vasiliy.

—Entonces, Aleksandr Vasilyevich, en campaña irás con el primer pelotón, y comerás y pernoctarás conmigo. Anda entonces, con el pelotón, estamos por salir. Oficial de guardia, mande que todos preparen sus caballos.

Descontrolada por la felicidad, corrí hacia mi Alceo y como un ave volé a la silla de montar. Mi caballo, bien descansado, al parecer entendía mi arrebatamiento; trotaba orgulloso, torcía en forma de anillo su cuello y movía rápidamente sus orejas. Los oficiales cosacos se enamoraron de Alceo y me alabaron a mí también, decían que cabalgaba muy bien y que tenía una gran cintura circasiana. De inmediato me sonrojé por la confusión de miradas curiosas, de todos lados dirigidas hacia mí. Una situación como esta no podía durar mucho tiempo. Pronto me repuse y respondí a sus inquisiciones con cortesía y plausiblemente, con una voz firme y tranquila que parecía no notar la curiosidad general y las descabelladas interpretaciones que le daban a mi aparición entre las tropas del Don. Finalmente, los cosacos tomaron sus lugares después de haber discutido y haberme visto lo suficiente. El general salió sentado en su caballo circasiano y mandó: “¡De frente, mar!” y el batallón se movió hacia adelante. Una división que estaba conformada específicamente por personas con buena voz, cantaba El espíritu es un buen caballo, una popular canción cosaca, al frente de los pelotones. Su melancólica melodía me puso pensativa: ¿Hace cuánto tiempo no había estado en casa? Vestida con ropas que correspondieran con mi género, rodeada de mis amigas, la favorita de mi padre, amada por todos, ¡como la hija de un gobernador! Ahora soy un cosaco, en uniforme, con un sable; la pesada pica fatiga a mi mano que todavía no es lo suficientemente fuerte para soportarla. En lugar de mis amigas, me rodean cosacos, su vocabulario, bromas, voces y risas brutales influyen en mí. Un sentimiento parecido a querer llorar avergonzaba mi pecho. Me incliné hacia el cuello de mi hermosísimo caballo, lo abracé y apreté mi rostro contra él... Este caballo fue un regalo de mi padre. Solamente él podía hacerme recordar los días que pasé en su hogar. Al fin esta batalla de sentimientos amainó, me senté derecha de nuevo y, ocupándome en ver el melancólico paisaje otoñal, juré en mi alma nunca dejar que los recuerdos debiliten mi espíritu, sino que, con fuerza y constancia seguiría mi camino, escogido por mí voluntariamente.

Nuestro camino continuó más de un mes. Mi nueva condición me encantó. Aprendí a ensillar y a desensillar el caballo; yo misma lo llevaba a abrevar, como todos los demás. En el camino los cosacos solían cabalgar constantemente y me pedían probar la velocidad de mi Alceo frente a la de sus caballos. Pero yo lo amaba demasiado como para estar de acuerdo con eso. Y además porque mi buen caballo ya no estaba en la flor de la primera juventud, tenía ya nueve años.  Y aunque estaba segura de que en todo el batallón de cosacos no había ni un solo caballo comparable con mi Alceo en velocidad, y hasta en belleza, de todos modos no tenía la inhumana vanidad de hacer sufrir a mis camaradas con el vacío placer de hacer quedar mal a sus flacos caballos del Don. Al fin, el batallón llegó a la frontera de sus tierras y se dividieron en campamentos a la espera de la inspección, después de la cual los dejarían ir a casa. La espera y la revisión duraron tres días. Durante este tiempo, solía caminar por las vastas estepas del Don con un arma a la cintura, o solía cabalgar. Al final de la inspección, los cosacos se esparcieron por todos lados en grupos; era una imagen pintoresca: Algunos cientos de cosacos, esparcidos por la vasta estepa, cabalgaban desde el lugar de la inspección hacia todas direcciones. Este cuadro me recordó a cómo unas hormigas se esparcieron cuando disparé una bala de salva a un montón de ellas.

Shedrov me mandó a llamar donde el capitán: “Como ve, joven, nuestra peregrinación ha terminado. ¿Y la suya? ¿Qué se ha propuesto hacer?”

—Ir al ejército —respondí alegremente.

—¿Y por supuesto sabe dónde están asentados, cuál es el camino por el cual ir y tiene los medios suficientes para hacerlo? Preguntó el general, riéndose.

La ironía me hizo sonrojar.

—Sobre el lugar y el camino preguntaré, general, y en lo que respecta a los medios, tengo dinero y un caballo.

—Sus medios son buenos solo porque no tiene unos mejores; ¡qué pena por usted, Aleksandr Vasilyevich! Por sus acciones, más que por sus palabras, estoy convencido de su origen noble; no sé la razón por la cual ha decidido, a una edad tan temprana, escapar de la casa paternal, pero si en serio desea ingresar al servicio militar, solo su inexperiencia podría negarle los incontables predicamentos que tendría que superar antes de conseguir su objetivo. Piense sobre esto.

El general callaba, yo también lo hacía, ¿y qué podría haber dicho? ¡Me habían amenazado con problemas! Me aconsejaban pensarlo... Podría ser bueno contestar al llamado del hogar, pero me separaban dos mil verstas de él, sería bueno continuar, ¿y cuáles no serían aquellos predicamentos? Tengo la firme determinación de vencerlos. Esto pensaba y de todos modos callaba. El general continuó: “Veo que no quiere hablar conmigo sinceramente; puede ser que tenga sus razones para esto, pero no tengo el corazón de dejarlo ir hacia una muerte segura. Escúcheme, quédese todavía conmigo en el Don. Necesita la protección de un hombre con experiencia. Le ofrezco por el momento mi casa, quédese con nosotros hasta que volvamos a salir en campaña. No se aburrirá, tengo familia. Nuestro clima, como puede ver, es bastante cálido, no hay nieve hasta diciembre y puede cabalgar cuanto guste, mi caballito está a su servicio. Ahora vamos a mi casa, lo dejaré en manos de mi esposa, yo mismo debo ir a Chercask a donde Plátov . Allí estaré hasta la nueva campaña, que no espera; entonces usted podrá continuar con nosotros hasta donde las tropas regulares. ¿Está de acuerdo en aceptar mi consejo?” Yo dije que aceptaba su oferta con sincera gratitud. Tendría que haber estado loca para no darme cuenta de la ventaja que sería llegar con ellos hasta donde las tropas regulares, sin levantar sospechas ni llamar la atención. El general y yo nos sentamos en su carruaje y nos fuimos hacia la stanitsa Razdorskaya , donde estaba su casa. La esposa recibió con extremo beneplácito la llegada del marido; era una mujer de mediana edad, hermosa como ella sola, alta, rotunda, de ojos, cejas y cabellos negros y el rostro un poco bronceado; características de todo el pueblo cosaco. Sus labios frescos sonreían agradablemente en cualquier momento mientras hablaba. Ella me quería mucho y me reconfortaba, se sorprendía de que, siendo tan joven, mis padres me hubieran dejado, como ella decía, vagar por el mundo. “Usted, me parece, no tiene más de catorce años y ya está solo en un país ajeno. Mi hijo tiene dieciocho y solo lo dejo ir a tierras ajenas con su padre, ¡nunca solo! ¡Oh, Dios, qué podría pasarle a ese pajarito! Quédese con nosotros, a ver si crece un poco, se hace más hombre y, cuando nuestros cosacos salgan de nuevo de campaña, usted irá con ellos y mi esposo será para usted como un padre.” Mientras decía esto, la buena generala puso en la mesa diversas golosinas: miel, uvas, ciruelas, dulces y vino recién exprimido.

—Tome, joven —dijo la amable ama de casa—, ¿a qué le tiene miedo? Hasta nosotras las mujeres tomamos unos vasos y nuestros niños de tres años lo toman como agua.

Yo hasta ese momento no había probado el sabor del vino y por eso mismo tomé con gran placer el néctar del Don. La anfitriona me miró con los ojos muy abiertos: “¡Qué poco se parece a un cosaco! Es tan blanco, flaco y esbelto, como una señorita. Mis chicas así lo creen, ¡ya me dijeron que usted es una mujer travestida!” Al hablar, la generala se reía inocentemente, sin sospechar lo certera que había sido la suspicacia de sus chicas, ni del vacío que sus palabras causaban en el corazón de su joven huésped, tan bien servido por ella.

Desde aquel día, ya no encontré ningún gusto en quedarme con la familia del general, pero desde la mañana hasta la noche caminaba en los campos y entre los viñedos. Hubiera ido voluntariamente a Chercask, pero tenía miedo a más preguntas. Claro que me daba cuenta de lo mal que mi uniforme escondía la evidente diferencia física entre mí y un cosaco de nacimiento; todos ellos tenían su propia fisonomía y por esto mi apariencia, mi admisión y mi forma de expresarme eran el sujeto de su curiosidad y comentarios. Además, al sentirme siempre observada, constantemente me desorientaba, me sonrojaba, evitaba conversaciones y me iba todo el día al campo abierto, inclusive con mal clima. El general hace tiempo que ya no vivía en casa, vivía para el servicio en Chercask. La inercia y la monotonía de esta vida me llevaron al insomnio así que decidí irme y buscar al ejército y, aunque mi corazón se estremecía al pensar que estas preguntas, que esta curiosidad que causaba, me esperarían en todas partes, al menos pensaba que de alguna manera eso iba ser solo incidental y no como aquí que les servía como objeto de sus comentarios y habladurías.

Decidí irme al día siguiente al amanecer. Llegué a casa antes de que aclarara para notificarle a la dueña mi partida y preparar al caballo y sus riendas. Al entrar al patio, vi un ajetreo inusual, la gente del general correteaba, había varios grupos de personas y caballos de monta. Entré a la sala y mi primer encuentro fue con el general que regresaba. Un montón de oficiales lo rodeaban, pero entre ellos no estaba ninguno de con los que fui al Don.

—¡Buenos días, Aleksandr Vasilyevich! —dijo el general para responder a mi reverencia—. ¿No se ha aburrido mucho en nuestra casa? Caballeros, les presento a este hidalgo ruso que será nuestro acompañante hasta que lleguemos a nuestro puesto.

Los oficiales se inclinaron levemente para saludarme y continuaron su conversación sobre sus campañas.

—¿Bueno, y cómo ha pasado, Aleksandr Vasilyevich? ¿Qué le ha gustado y qué no le ha gustado del Don? —al decir esto, el general sonreía pícaramente.

Cuando entendí lo que quería decir la última pregunta, me sonrojé, pero respondí cortésmente con una broma en concordancia: que no intentaba estar siempre bajo sus alas, para después no estar pagando con arrepentimientos tardíos.

—Muy bien has hecho —dijo el general— ¡porque mañana al rayar el día va a tener que despedirse del manso Don! Han puesto al regimiento de Atamán bajo mi mando. Tenemos la orden de pasar por la gobernación de Grodno, allí puede tener la oportunidad de entrar en cualquier regimiento regular, allí hay muchos de esos.

A las tres de la mañana ya había ensillado a Alceo y ya lo había llevado a fila con los otros cosacos. Pero como el general todavía no estaba allí, até a mi caballo y entré a esa sala donde se reunían todos los oficiales. La mayoría de las jóvenes cosacas llegaron a visitar a sus maridos; fui testigo de un espectáculo conmovedor de Shegrov (quien siempre estaba bajo el mando del general en las campañas, estuvo con él hasta en el Don). Su padre, madre, esposa y tres hermosas hijas llegaron a visitarlo para despedirse otra vez de él. Fue muy dulce ver cómo un cosaco de cuarenta años se inclinaba hasta el suelo para besar los pies de su padres y recibir su bendición. Después, de la misma manera, bendijo a sus hijas que estaban a sus pies. Este rito de despedida era algo completamente nuevo para mí y me produjo la más triste de las impresiones. “¡Así es como, pensaba, deben despedirse los hijos de sus padres! ¡Y yo, yo me escapé! En lugar de bendiciones, han sido los reproches de mis padres irritados los que me han seguido, pero tal vez...” ¡Qué terrible idea! Por el peso de estos tristes pensamientos, no escuché cómo todos ya se habían ido y cómo la sala estaba ahora vacía. Susurros a mis espaldas llamaron mi atención y me sacaron de mis ensueños de la manera más desagradable: una de las amigas de la generala me hizo asustar con su pregunta:

—¿Y qué hace aquí tan sola, condesa? ¡Sus amigos cabalgan y Alceo corre por los jardines!

Ella lo dijo con un aire verdaderamente satánico. ¡Mi corazón dio un vuelco, sangró, y de inmediato me alejé de aquella Megera!

Los cosacos ya estaban en fila. Cerca de ellos, mi Alceo rascaba ansiosamente la tierra con su pezuña. Apresurándome para cabalgarlo, me encontré con la severa mirada del general:

—En sus circunstancias, sería bueno que siempre sea el primero. Es indispensable para usted, Aleksandr Vasilyevich —dijo yendo hacia el frente.

Al fin, un común “firmes” hizo que el batallón se moviera de su lugar. Y de nuevo se escuchó “El espíritu es un buen caballo” y se reanudaron las escenas de nuestra vida de jinetes de hace algunos días, pero ahora yo ya no era esa, había envejecido en pocos meses, me hice más valiente y ya no levantaba sospechas a cada pregunta que me hacían. Los oficiales del batallón de Atamán, que eran más educados que los otros, dejaron ver en la forma en la que se dirigían a mí un respeto que era un signo certero de una buena educación y, muy deferentemente, buscaban mi compañía.

Al comienzo de la primavera llegamos a un miasteczko  que se llamaba Druzhkopol  a orillas del río Bug ; allí se encontraban los cuarteles del batallón de mosquetería de Bryansk  del capitán Liders. Los oficiales de ambos batallones pasaban tiempo juntos frecuentemente y su estilo de vida me parecía una muerte lenta: sentados en un cuarto con las ventanas cerradas, desde el amanecer hasta la noche fumando en sus pipas, jugando cartas y hablando tonterías. El general me preguntó si yo quería quedarme con el regimiento de Bryansk.

—Dios me salve general —respondí—, si en todo el globo terráqueo hubiera solo infantería, nunca entraría al servicio militar; no me gusta la infantería.

—Bueno, como quiera, igual seguirá siendo el mismo, y es todavía muy joven.

Me gusta mucho pasear por las noches sola en el bosque o en los campos; ayer me fui bastante lejos del miasteczko, y era ya la medianoche cuando regresé a casa; me dejaba llevar, como de costumbre, por mis pensamientos, caminaba rápidamente y no me daba cuenta de dónde estaba. De repente un quejido sordo, como si hubiera salido de debajo de la tierra, sonó y rompió el silencio de la noche y de mis ensoñaciones; paré para investigar lo escuchado, volví a escuchar el quejido y me vi apenas a diez pasos del cementerio; el ruido venía desde allí. Ni la más mínima sombra de miedo perturbó a mi espíritu; abrí la reja, entré al cementerio y empecé a caminar por las tumbas inclinándome, escuchando; el quejido se esparció por todo el cementerio y yo, que iba de una tumba a otra, paré al fin cerca de la iglesia y, sorprendida, escuché al quejido llegar con el viento desde el pantano que se encontraba a media versta del cementerio. Sin saber qué podría significar esto, me apresuré en ir al cuarto del general para encontrar a Shegrov despierto y contarle lo ocurrido. Y de hecho lo encontré insomne y exasperado ya que yo estaba de alguna manera bajo su supervisión y mis continuadas ausencias nocturnas lo intranquilizaban; por esto mi historia no fue muy bien tomada. Me dijo decepcionado que qué hago tan tontamente desperdiciando mis noches por los cementerios olisqueando tumbas como un chacal y que lo único que ese extraño gusto me podría traer sería una terrible fiebre, de la que habían muerto la mayoría de los soldados del batallón de Bryansk; terminó su perorata de observaciones diciéndome que si no me hubieran sacado de debajo del ala de mi madre y entregado directamente a él, que si hubieran dejado a la leche en mis labios secarse un poco más, entonces hubiera podido saber que ese quejido que escuchaba lo hizo un pájaro que vive en los pantanos llamado Bugay que quiere decir “toro”. Los gruñidos del viejo cosaco me dieron la curiosidad de preguntarle por qué este ave no grita, no canta, no silva, sino que se queja, pero, sin decir ya ni una sola palabra más, me fui a dormir.

El hijo del general estudiaba en Lyubar  donde los jesuitas. Me pidió que lo visitara y que me enamoraría de la rotundidad y grandeza de sus dos profesores. Nuestros cuarteles estaban a solo diez verstas de Lyubar así que cabalgué directamente hacia allá; paré en la misma pensión en la que siempre paraba el general. Al entrar en el amplio cuarto, de esos característicos de cualquier pensión, vi una joven judía que recitaba sus oraciones; ella estaba parada frente a un espejo murmurando sus salmos al tiempo que movía las cejas y escuchaba con una mueca a un oficial de infantería que le había dicho algo a media voz. Mi entrada interrumpió esta escena. La judía se dio la vuelta hacia mí, me echó unas miradas rápidas y se acercó tanto a mí que podía sentir el calor de su aliento en mi rostro.

—¿Qué necesita? —preguntó ella en un hilo de voz.

Le respondí con la petición de que vigilara mi caballo, que había dejado a la entrada.

—¿Va a dormir aquí hoy? —preguntó ella con ese mismo aire de misterio.

—Voy a dormir en el monasterio de los jesuitas, pero puede ser que aquí, la verdad no lo sé.

Escuchó sobre el monasterio de los jesuitas y se dio la vuelta sin dirigirme una sola palabra y, después de ordenar a un trabajador que amarrara a mi caballo, retomó su posición anterior frente al espejo, empezó a orar entre dientes inclinada hacia el oficial quien empezó a susurrarle algo de nuevo. Los dejé y fui a asegurarme de que habían tratado bien a mi Alceo y, después de verlo satisfecho con todo, fui directamente hacia el monasterio de los padres jesuitas.

De hecho, los venerables padres Jerónimo y Antonio, profesores del joven B..., me espantaron con su monstruosa rotundez. La gigantesca masa de sus cuerpos superaba lo increíble; ya casi no podían pararse, solo leían la Biblia sentados en sus celdas, sus exhalaciones sonaban como sordos rugidos. Me senté en la esquina mientras los veía sin pestañear, sorprendida y con un indescifrable miedo. Esta joven cosaco tuvo que taparse la boca y la nariz para evitar reírse a carcajadas de la extraña apariencia de estos dos monstruos en hábitos que estaban junto a ella. Finalmente, el llamado para cenar, las travesuras de esta joven payaso y su sorpresa terminaron con los misericordiosos gruñidos de los piadosos padres. Nos sentamos a la mesa. El señorito B... me susurró al oído que, obligados por las reglas de hospitalidad, tenía que sentarme en medio de nuestros profesores para regocijarme con el placer de su conversación. Yo quería sentarme lo más rápido posible cerca del joven B..., pero no lo conseguí: Una enorme mano tomó la mía y un sordo rugido se escuchó casi debajo del techo.

—¿Acaso no quiere sentarse en medio de nosotros? ¡Se lo suplico, por favor, siéntese aquí!

Esta cena fue para mi un verdadero tormento. Yo no entendía el idioma polaco y no sabía qué responder a mis horribles contertulios a la izquierda y a la derecha; y además de todo, me temía que en Polonia no se servía comida muy sabrosa. Hacía un calor de muerte, estaba siempre roja y gotas de sudor aparecían en mi frente, en pocas palabras, estaba exhausta y me sentía ridícula en extremo. Pero en ese momento los enormes padres se levantaron. El murmullo de sus oraciones, como el lejano rumor de un trueno, corrían encima de mi cabeza. Al fin de estas interminables ceremonias, felizmente me vi fuera de las cercas del monasterio y lo primero que hice al salir de las puertas fue alejarme casi corriendo de las paredes del hospitalario monasterio donde era tan triste vivir y tan difícil respirar.

El batallón de Atamán va hacia Grodno, los cosacos afilan sus picas y sus sables, mi Alceo no ha tenido ningún incoveniente: Relincha, brinca, cocea. ¡Buen caballo! ¿Qué nos depara el futuro juntos? Llegamos a Grodno, el batallón había de quedarse apenas dos días para después salir de nuestras fronteras. El general me mandó a llamar:

—Ahora usted tiene la posibilidad de dirigirse cómodamente a cualquiera de los escuadrones de caballería que se están formando aquí. Pero siga mi consejo. Sea sincero con el capitán del batallón al que decida entrar. Aunque solo por esto no le van a dar el cargo de un Juncker, al menos ganará su simpatía y buena disposición. Y antes que nada, no pierda tiempo y escríbale a sus padres para que le envíen el permiso necesario, sin el cual quizá ni siquiera lo acepten o, al menos, se quedaría como un conscripto por largo tiempo.

Yo le agradecí por su consejo y su protección, bajo la cual estuve durante tanto tiempo, y al fin me despedí. Al siguiente día los cosacos se fueron y yo me quedé en Grodno.

ЗАПИСКИ

Полковник и его офицеры давно уже проснулись и собрались все в полковничью квартиру завтракать; в это время я вошла к ним. Они шумно разговаривали между собою, но, увидя меня, вдруг замолчали. Полковник, с видом изумления, подошел ко мне. "Которой ты сотни?" - спросил он поспешно. Я отвечала, что не имею еще чести быть в которой-нибудь из них; но приехал просить его об этой милости. Полковник слушал меня с удивлением. "Я не понимаю тебя! Разве ты нигде не числишься?" - "Нигде".> - "Почему?" - "Не имею права". - "Как! Что это значит? Казак не имеет права быть причислен к полку казачьему! Что это за вздор!" Я сказала, что я не казак. "Ну, кто же ты, - спросил полковник, начинавший выходить из терпения, - зачем в казачьем мундире, и чего ты хочешь?" - "Я уже сказал вам, полковник, что желаю иметь честь быть причислен к вашему полку, хотя только на то время, пока дойдем до регулярных войск". - "Но все-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и сверх того разве тебе не известно, что у нас никому нельзя служить, кроме природных казаков?" - "Я и не имею этого намерения, но прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании и одеянии казака при вас или при полку вашем; что ж до вопроса вашего, кто я таков, скажу только то, что могу сказать: я дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома и воли моих родителей; я не могу быть счастлив ни в каком другом звании, кроме военного, потому я решился в этом случае поступить по своему произволу; если вы не примете меня под свое покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии". Полковник с участием смотрел на меня, пока я говорила. "Что мне делать? - сказал он вполголоса, оборотясь к одному седому есаулу. - Я не имею духа отказать ему!" - "На что же и отказывать, - отвечал равнодушно есаул, - пусть едет с нами". - "Не нажить бы нам хлопот". - "Каких же? Напротив, и отец и мать его будут вам благодарны впоследствии за то, что вы дадите ему приют; с его решимостью и неопытностию он попадет в беду, если вы его отошлете". В продолжение этого короткого переговора полковника с есаулом я стояла, опершись на свою саблю, с твердым намерением, получа отказ, сесть на своего питомца гор и ехать одной к предположенной цели. "Ну хорошо, молодой человек, - сказал полковник, оборотясь ко мне, - ступай с нами; но упреждаю тебя, что мы идем теперь на Дон, а там регулярных войск нет. Щегров! дай ему лошадь из заводных!" Высокого роста казак, вестовой полковника, пошел было исполнить приказание. Но я, спеша пользоваться возможностью играть роль подчиненного воина, сказала: "У меня есть лошадь, ваше высокоблагородие! Я буду ехать на ней, если позволите". Полковник рассмеялся: "Тем лучше, тем лучше! Поезжай на своей лошади. Как же твое имя, молодец?" Я сказала, что меня зовут Александром! "А по отчеству?" - "Васильем звали отца моего!" - "Итак, Александр Васильевич, на походе ты будешь ехать всегда при первой сотне; обедать у меня и квартировать. Иди теперь к полку, мы сейчас выступаем. Дежурный, вели садиться на коней". Вне себя от радости, побежала я к своему Алкиду и как птица взлетела на седло. Бодрая лошадь, казалось, понимала мое восхищение; она шла гордо, сгибая шею кольцом и быстро водя ушми. Казацкие офицеры любовались красотою Алкида моего и вместе хвалили и меня; они говорили, что я хорошо сижу на лошади и что у меня прекрасная черкесская талия. Я начинала уже краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со всех сторон на меня устремленных; но такое положение не могло быть продолжительно; я скоро оправилась и отвечала на расспросы учтиво, правдоподобно, голосом твердым, покойным, и казалась вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбужденных появлением моим среди войска Донского.

Наконец казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского коня своего, скомандовал: "Справа по три!" - и полк двинулся вперед. Переднее отделение, нарочно составленное из людей, имеющих хороший голос, запело: "Душа добрый конь" - любимую казацкую песню. Меланхолический напев ее погрузил меня в задумчивость: давно ли я была дома! в одежде пола своего, окруженная подругами, любимая отцом, уважаемая всеми как дочь градоначальника! Теперь я казак! в мундире, с саблею; тяжелая пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать, стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведенных в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном.

Поход продолжался более месяца; новое положение мое восхищало меня; я научилась седлать и расседлывать свою лошадь, сама водила ее на водопой, так же, как и другие. Походом казацкие офицеры часто скакались на лошадях и предлагали и мне испытать быстроту моего Алкида против их лошадей; но я слишком люблю его, чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в первом цвете молодости, ему уже девять лет; и хотя я уверена, что в целом казачьем полку нет ни одной лошади, равной моему Алкиду в быстроте, точно так же, как и в красоте, но все-таки не имею бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк пришел на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании смотра, после которого их распускают по домам; ожидание и смотр продолжались три дня; я в это время ходила с ружьем по необозримой степи Донской или ездила верхом. По окончании смотра казаки пустились во все стороны группами; это был живописный вид: несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне рассыпное бегство муравьев, когда мне случалось выстрелить холостым зарядом из пистолета в их кучу.

Щегров позвал меня к полковнику: "Ну вот, молодой человек, нашему странствию конец! а вашему? что вы намерены делать?" - "Ехать к армии", - смело отвечала я. "Вы, конечно, знаете, где она расположена? знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к этому средства?" - спросил полковник, усмехаясь. Ирония эта заставила меня покраснеть: "О месте и дороге я буду спрашивать, полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и лошадь". - "Ваши средства хороши только за неимением лучших; мне жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более, нежели из слов, уверился я в благородном происхождении вашем; не знаю причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом отцовский; но если это точно желание войти в военную службу, то одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения цели. Подумайте об этом". Полковник замолчал, я также молчала, и что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют подумать... Может быть, хорошо было бы услышать это дома; но, удалясь от него две тысячи верст, надобно продолжать, и какие б ни были затруднения, твердою волею победить их! Так думала я и все еще молчала. Полковник начал опять: "Вижу, что вы не хотите говорить со мною откровенно; может быть, вы имеете на это свои причины; но я не имею духа отпустить вас на верную гибель; послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону; покровительство опытного человека для вас необходимо; я предлагаю вам до времени дом мой, живите в нем до нового выступления нашего в поход; вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш, как видите, очень тепел, снегу не бывает до декабря, можете прогуливаться верхом сколько угодно; конюшня моя к вашим услугам. Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а сам отправлюсь в Черкасск к Платову; там пробуду до нового похода, который не замедлится; тогда и вы дойдете вместе с нами до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?" Я сказала, что принимаю предложение его с искреннею благодарностью. Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и не возбуждая ни в ком подозрения. Полковник и я сели в коляску и отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его чрезвычайно обрадовалась приезду мужа; это была женщина средних лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с черными глазами, бровями и волосами и смугловатым цветом лица, общим всему казачьему племени; свежие губы ее приятно улыбались всякий раз, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала; дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету; "вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну моему осьмнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли; но одному! ах боже! чего не могло б случиться с таким птенцом! Поживите у нас, вы хоть немного подрастете, возмужаете, и, когда наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой будет вам вместо отца". Говоря это, добрая полковница уставливала стол разными лакомствами - медом, виноградом, сливками и сладким только что выжатым вином: "Пейте, молодой человек, - говорила доброхотная хозяйка, - чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем стаканами; трехлетние дети у нас пьют его, как воду". Я до этого времени не знала еще вкусу вина и потому с большим удовольствием пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз: "Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так стройны, как девица! Женщины мои так и думают; они говорили уже мне, что вы переодетая девушка!" Говоря таким образом, полковница хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали ее женщины и какое замирание сердца причиняют слова ее молодому гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы я в Черкасск, но боялась новых расспросов; я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске; единообразная бездейственная жизнь сделалась мне несносна; я решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце мое трепетало при мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде; но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом, а не так, как здесь я служу постоянным предметом замечаний и толкованья.

Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло, чтобы уведомить хозяйку о своем отъезде и приготовить лошадь и сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и беготню людей полковника; увидела множество экипажей и верховых лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся полковник; толпа офицеров окружала его; но между ними не было однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон. "Здравствуйте, Александр Васильевич! - сказал полковник, отвечая на поклон мой, - не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую, это русский дворянин; он будет спутником нашим до места". Офицеры слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своем походе. "Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич? Полюбился ли вам Дон и не полюбилось ли что на Дону?" Говоря это, полковник лукаво усмехался. Поняв смысл последнего вопроса, я покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке, что старался не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не заплатить за это поздним сожалением. - "Вы очень хорошо сделали, - сказал полковник, - потому что завтра чуть свет и мы, и вы должны сказать прости нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию; вот там вы будете иметь случай вступить в какой угодно регулярный полк, их там много".

В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к строю казаков; но как полковника тут еще не было, то я, привязав свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры. Множество молодых казачек пришли проходить своих мужей; я была свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при полковнике в походе, был с ним же и на Дону; его отец, мать, жена и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и еще раз проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери, принимая их благословение, и после сам точно так же благословил дочерей своих, упавших к ногам его; обряд этого прощанья был совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное впечатление! "Вот, - думала я, - как должно расставаться детям с отцом и матерью! а я убежала! Вместо благословения неслись за мною упреки раздраженных родителей, а может быть... ужасная мысль!.." Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала, как все уже вышли и зала сделалась пуста. Шорох позади меня пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень неприятным образом; ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы: "А вы что ж стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору!" Это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью; я поспешно ушла от мегеры! Казаки были уже в строю; близ них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять его, я встретила строгий взгляд полковника: "В вашем положении надобно всегда быть первым; для вас это необходимо, Александр Васильевич", - сказал он, выезжая перед фронт. Наконец обычное "справа по три" двинуло полк с места. Скоро опять раздалось: "Душа добрый конь!" Опять возобновились сцены прежней походной жизни; но я теперь уже не та; сделавшись старее несколькими месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут быть со мною вместе.

В начале весны пришли мы в местечко Дружкополь, на берегу Буга; здесь же квартирует и Брянский мушкетерский полк генерала Лидерса; офицеры обоих полков часто бывают вместе; род жизни их мне кажется убийственным: сидят в душной комнате, с утра до вечера курят трубки, играют в карты и говорят вздор. Полковник спрашивал меня, не хочу ли я определиться в Брянский полк? "Сохрани боже, полковник, - отвечала я, - если б на всем Шаре Земном была одна только пехота, я никогда не пошел бы в службу; я не люблю пешую службу". - "Ну, как хотите, ваше от вас не уйдет, вы еще слишком молоды". Я очень люблю ходить ночью одна в лесу или в поле; вчера я зашла весьма далеко от местечка, и было уже за полночь, когда я возвращалась домой; предавшись, по обыкновению, мыслям, я шла скоро, не замечая мест; вдруг стон глухой и как будто из-под земли раздавшийся прервал и тишину ночи и мои мечтания: я остановилась, осматриваясь и прислушиваясь, я слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища; стон несся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей; я пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошед туда, ходила по всем могилам, наклонялась, прислушивалась; стон разносился по всему кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища. Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти на квартиру полковника, чтоб застать Щегрова не спящим и рассказать ему это происшествие; я нашла в самом деле Щегрова бодрствующим и очень рассерженным; я была некоторым образом у него под надзором; продолжительное отсутствие мое в ночное время навело на него страх; итак, рассказ мой был очень дурно принят: он сказал мне с досадою, что я глупо делаю, таскаясь ночью по кладбищам и обнюхивая могилы, как шакал, и что этот странный вкус доставит мне удовольствие занемочь гнилой горячкой, от которой умирало множество солдат Брянского полка; и кончил поучение свое замечанием, что если б я не прямо из-под крыла маменьки своей явился к ним и дал бы хоть немного обсохнуть молоку на губах своих, то мог бы знать, что слышанный мною стон происходил от птицы, живущей на болотах и называемой бугай, то есть бык. Ворчанье старого казака отняло у меня охоту расспрашивать, для чего эта птица не кричит, не поет, не свищет, а стонет, и я, не говоря более ни слова, пошла спать.

Сын полковника учился в Любаре у иезуитов; он просил меня приехать к нему полюбоваться необычайною толщиною и огромностию двух его учителей. Квартиры наши в десяти верстах от Любара, итак я поехала туда верхом; я остановилась в той же корчме, в которой всегда останавливается полковник. Войдя в обширную комнату, какая обыкновенно бывает во всякой корчме, я увидела молодую жидовку, читающую нараспев свои молитвы; она стояла перед зеркалом и, завывая потихоньку свои псалмы, в то же время чернила брови и слушала с усмешкою молодого пехотного офицера, говорившего ей что-то вполголоса. Вход мой прервал эту сцену. Жидовка оборотилась ко мне, окинула быстро глазами и подошла так близко, что дыхание ее разливалось теплотою по лицу моему. "Что вам угодно?" - спросила она почти шепотом. Я отвечала, что прошу ее велеть присмотреть за моей лошадью, которую оставляю у нее в корчме. "Вы будете ночевать здесь?" - спросила она еще с тою же таинственностью. "Я ночую в кляшторе иезуитов, а может быть, и здесь, не знаю наверное". Услыша о кляшторе иезуитов, она отвернулась от меня, не говоря ни слова, и, приказав работнику взять мою лошадь, приняла прежнюю позицию перед зеркалом, снова запела сквозь зубы, наклоняясь к офицеру, который опять начал говорить с нею. Оставя их, я пошла посмотреть, выгодно ли помещен Алкид мой, и, видя его довольным во всем, пошла прямо в кляштор отцов иезуитов.

В самом деле, почтенные отцы Иероним и Антонио, учители молодого Б..., чудовищною толщиною своею привели меня в ужас! Огромная масса тел их превосходила всякое вероятие; они почти совсем не могли стоять, но все сидели и всю церковную службу читали у себя в келье сидя; дыхание их походило на глухой рев. Я села в угол и смотрела на них, не сводя глаз, с изумлением и некоторым родом страха. Молодой казак давил себе нос и зажимал рот, чтобы не захохотать над странным видом двух своих чудовищ в рясах и вместе моим. Наконец приглашение к ужину прекратило набожный гул почтенных отцов и кривлянье молодого шалуна и мое изумленье; мы пошли за стол. Повеса Б... шепнул мне на ухо, что по обязанности гостеприимства он посадит меня между своими учителями, чтоб наслаждаться приятностью их беседы; я хотела было поскорее сесть подле него, но не успела: огромная рука схватила мою руку, и тихо ревущий голос раздался почти под потолком: "Не угодно ли взять место между нами? Прошу покорно! Пожалуйте сюда!" Ужин этот был для меня настоящею пыткою: не разумея польского языка, я не знала, что отвечать моим ужасным соседям с правой и левой стороны; сверх того боялась еще, чтоб не наесться слишком лакомого кушанья в Польше; мне было смертельно жарко; я беспрестанно краснела, и пот каплями выступал на лбу моем. Одним словом, я была измучена и смешна до крайности! Но вот загремели стулья, огромные отцы поднялись; бормотанье молитв их, подобно отдаленному рокотанью грома, носилось над головой моей; по окончании всех возможных церемоний я с радостью увидела себя вне ограды монастырской, и первым движением было, вышед из ворот, почти бегом отдалиться от стен гостеприимной обители, в которой так грустно жить и так трудно дышать!

Атаманский полк идет в Гродно; казаки острят пики и сабли; к моему Алкиду приступа нет! храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь! какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно; полк пробудет здесь только два дня, а там пойдет за границу. Полковник призвал меня: "Теперь вы имеете удобный случай определиться в который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов; но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того полка, в который рассудите определиться; хотя чрез это одно не примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени, пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по крайней мере, надолго оставят рядовым". Я поблагодарила его за совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я осталась в Гродно.